-Мстер Ди, если вы думаете, что мне нравится болеть в Новый Год и это преотличный повод погулять смену, то вы очень меня плохо знаете. Стыдно, мистер Ди. Стыдно! - по зеленой морде (весьма флегматичного, надо заметить) зверя было сложно понять, проникся ли он укорами хозяйки и готов ли прямо сейчас принести свои глубочайшие и искренние извинения за столь нелестные мысли о самой трудолюбивой и прилежной сотруднице нью-йоркского  общепита. Впрочем, даже родись в голове хищника нечто похожее на идеи совестливого существа, искренне устыдившегося и преданного владельцу, выразить он бы их все равно не мог. Дело все в том, что, к великой печали обладательницы, мистер Ди, хоть и был крокодилом статным, весьма больших размеров и имел впечатляющий капкан белейших зубов, при этом также обладал недостатком огромным, неоспоримым и, что ещё печальнее, неисправимым. Мистер Ди был мертв. Нет, конечно, он не являлся трупом. Просто никогда не бывал живым. Его шкурка - слишком плюшевая для кожистой рептилии - прекрасно выполняла роль бескаркасной мебели, а морда была много раз зацелована, настолько много, что светилась проплешинами, как череп лысеющего старичка. Но хуже всего, что у мистера Ди не было мозгов - только мягкий наполнитель. Конечно, Джерри не слишком переживала по этому поводу - многие из ее знакомых жили с тем же комплектом под черепушкой и ничего! Но они-то разговаривали! Мистер Ди, увы, был молчалив, как солдат почетного караула у Букингема. Это не мешало Джерри его любить, но светским беседам о вечном мешало очень. Особенно в дни вынужденного домоседства, когда девушку прямо распирало поговорить, но кандидатов на столь изощренные пытки не имелось.

Мисс Леман шумно шмыгнула носом,напоминая себе слоненка с отдавленным хоботом, махнула рукой на безучастного к чужой беде зеленого зверя и обреченно зашаркала вечно сваливающимся тапком к засвистевшиму чайнику. Электрический тоже имелся, но отсутствие у него раздражающего звука пожарной сирены вело к забвению. Джерри просто забывала, что грела воду на чай, а когда вспоминала, можно было процедуру повторять. Так могло продолжаться до бесконечности, и именно поэтому брат однажды приволок ей смешной серый чайник в форме мышиной головы. Со свистком, естественно.

-Привет, господин мышь, вам опять нестерпимо жарко, да? Мы это исправим, - железный питомец облегченно выдохнул, присел и затих, а Джерри уселась пить клюквенный чай с полезной кислинкой, кривящей девичьи черты до состояния “узнай в паутине заломов знакомую рожу”. К слову сказать, свой новогодний чай она пила одна. “Интересно, мистер Гринч нашел сегодня, чем заняться дома или не найдет обещанной встречи в кафе?”

***
-И вам доброго утра, миссис Круги. - Миссис Круги, женщина неопределенного возраста отметки “за 50”, заходила в кафе “Кошка” за выпечкой с собой каждое утро. Добродушный жаворонок, являлась неизменно первой, ещё до открытия, будто боясь, что ее любимый малиновый мусс на венских вафлях с молотым миндалем и имбирной посыпкой разберут в первые секунды. К слову сказать, любителей этой экзотики было не так уж много. Так что чаще запас оставался даже на после девятичасовую распродажу. Миссис Круги это знание не останавливало. - Зато утром они свежее, милая. И потом, кто же ест выпечку на ужин?! Это же вредно для фигуры. - Для фигуры самой миссис Круги вредным не стал бы и запечённый в карамельном соусе слон с шоколадной начинкой и мороженым фламбе. По той причине, что дама эта была до того миниатюрная, что иногда так и хотелось уточнить, как ей удается находить все эти изящные утонченности в стиле красотки Шанель в магазинах детской одежды. Потому что в бутиках редко попадались наряды размером меньше ХS. - Милая, к тебе там кто-то пришел, явно важный клиент. Я пойду, хорошего дня. - Важным клиентом оказался мужчина и в самом деле не последний. Джерри приподняла брови и кивнула вместо приветствия со всех сил сдерживая дрожащие в угнетаемый улыбке уголки губ, как хвостик испуганной трясогузки.

Этого господина она не видела со дня знакомства. Сложно сказать, огорчал ли неловкую официантку такой расклад, но вид вошедшего все же породил улыбку. Из тех, что настырным наглецом лезут поперек толпы первым в очереди за чем-то вкусным и редким. Джерри невольно кинула взгляд на новый арт-объект любимого кафе и всё-таки рассмеялась. Абсолютно невежливо. Чрезвычайно заразительно. На стене за стойкой бариста висела коричневая рама, какие делают для фотовыставок. С той лишь разницей, что под стеклом, аккуратно сложенная (прямо как в бутиках, с отворотом манжета на передней полочке), красовалась явно дорогая рубашка с яркой экспрессией размытых кофейных пятен в хаотичном авангарде выплеснутых рукой художника-недоучки.  На псевдо-золотой табличке имелось аккуратное пояснение: “Памятник женской неуклюжести и мужской выдержке”.

Когда в кафе доставили коробку “Для Джерри”, сам адресат был весьма удивлен. Таинственный любитель муската, хоть и производил впечатление человека, относящегося всерьез к сказанному, не показался при этом тем,кто держит все обещания без разбора. И уж точно не тем, кто относится всерьез к чисто ребяческой просьбе подарить испорченный предмет одежды. Словом, не ожидала мисс Леман получить желаемое, а яркое пятно кружащего голову ароматом “довеска”, расцветило ее лицо своим солнечным оттенком счастья на весь оставшийся день. Санта ли, Бог ли, кто-то из них точно был на стороне Гринча, потому что Джерри обожала подсолнухи с детства.

Юная Леман не была дурочкой. Она понимала, что букет вряд ли форма благодарности. И пусть карточки внутри не было, но он точно не звучал, как “с великой благодарностью за непосильную помощь в избавлении от ненавистного предмета одежды. Буду рекомендовать ваши услуги знакомым”. Скорее жёлтые пятна теплого оптимизма сообщали, буквально орали стариной  Фрэнком “you are a sunflower of my heart” и его низкий голос намеком лез сквозь незахлопнутую щель в дверном проёме несколько доверчивой и излишне открытой души.

-С мускатом и эспрессо? С собой и в кружках? - уточнила она, отсмеявшись. Вероятно, стоило быть учтивее. Вести себя согласно этикету учтиво но сотрудника сферы обслуживания. Но Леман была выше всего этого. Она была собой. Возможно, именно поэтому на предложение продолжить их прошлую беседу вечером, сочно-брусничные губы оказались задумчиво поджаты. - Вечером мы больше ели,чем говорили. Вам подготовить пакет выпечки с собой к закрытию? Кстати, вот ваш счёт. И спасибо за подсолнухи. - Джерри даже думать не хотелось, в какую сумму обошлись Гринчу столь несезонные цветы. С другой стороны, это не ее забота, верно? Леман никогда не считала чужих денег и не планировала начинать. Она умерла принимать подарки. В ее жизни никогда не было отсутствия внимания, так что Джерри смотрела в темные глаза посетителя спокойным туманном раннего американского неба над полоской океанической голубизны. - Хорошего рабочего дня, сэр! - Виктор ушел, Джерри окунулась с головой в работу, по которой успела искренне соскучиться за недолгую экспансию гриппа. О заказе “с собой” она вспомнила уже в момент закрытия кассы и то только потому, что клиент все-таки явился за покупкой: - Вам эклеров? Есть фисташковый, лавандовые и крем-брюле. У вас пять минут. Потом я закрою кассу и все сладости достанутся … холодильной камере! - смешно сморщенный нос сменился искренней веселостью улыбки. - Дома все так же скучно? - упаковывая заказ уточнила девушка,ощущая себя задорной булочницей века этак 19, в чьи лавку повадился именитый клиент и того явно интересовали булочки не печного производства. Джерри пока не знала, как к этой мысли относится и решила жить извечным “подумаю об этом завтра”. Тем более,что до завтра всего два часа осталось!

Минуло Рождество, отшумел тусовщик-Новый год. Зима набирала обороты, как бобслеист, на славу оттолкнувшись у старта. Холодало. Холодом уличной свежести успел пропахнуть джемпер визитера, прохлада без спросу вплела свой иней в темные пряди аккуратной прически. И только голос оставался неподвластен силам извне. И без того ледяной от природы, он хрустел льдинками слов и оседал конденсатом где-то в сознании, сплавляясь медленными потеками капель по изгибам души, искусным байдарщиком в бурном горном потоке необузданной стихии. Голос-колючая проволока, пробравшись до цели, он обвивал, вгрызаясь шипами, и выдрать влияние зомбирования звуками уже не представлялось возможным. Голос-сеть. Голос-кокс. Глубокая зависимость от  тембра и лакированных фраз,скрывавших куда больше формально сказанного. Ты пойман с первого выдоха. Ты сопротивляешься из упрямства и по инерции, но это жалкие потуги мухи, оплетенной паутиной, трепыхание обреченного на смерть листка на ветру. Ты попал. Попал и пропал. Ты смотришь в цепкие пентаграммы глаз, вызывающие демонов из души, понимаешь, что нужно спастись, сказать твердо-гордое “нет”, такое неподатливое, как месячной давности горбушка сухаря, но в ответ губы разломом земной коры расходятся в улыбке. Ты ещё не сдался, но фактически уже проиграл этот бой. И самое ужасное, вы оба поняли исход.

Мягкая ткань его джемпера так обманчиво добавляет жёсткому образу уюта, что невольно поддаешься извечно женскому желанию приобщиться к компании человека, которому тоже не слишком занятно коротать вечер дома. Удивительно, но у активной, бесконечно общительной Джерри тоже случаются пустынные вечера натужных раздумий в кисло-сладком соусе беспочвенной хандры. Как сегодня, например. Дома ее ждал крокодил, чайник-мышь и холодный, ненагретый никем диван. Это хороший стартовый комплект для сонного январского вечера, если конечно хотеть именно отдыха и сна. Только за дни вынужденного сидения дома Леман наотдыхалась вдоволь. Авансом на пару месяцев вперёд. И намолчалась тоже. Вероятно, у нее был бы собеседник на все те дни, признайся она брату, что больна. Но раз гордый Макс не позволяет сестре проявлять заботу, то и она не намерена принимать оную и в свой адрес. Глупая месть из серии “назло маме отморожу уши”.

-Сегодня у меня вишневое настроение, боюсь, крем-брюле не вписывается в цветотон мыслей и чувств, - улыбается она, думая не о вкусах выпечки, а о том,отчего именно бежево-ванильный десерт выбрал Гринч для ловли рыбки Леман. Это как с цветами. Подсолнухи попали точно в цель, брюле улетел в молоко, будто пущен рукой неумелого снайпера со сбитым прицелом. Слишком странно и выбивается из просчитанной матрицы мелочей, которой явно руководствуется этот загадочный мужчина. Джерри не пыталась выяснить его личность. Откровенно, это не казалось ей важным. Никогда Леман не меряла людей по доходам и должностям,ни по уровню образования, ни по приставкам к фамилиям. Гринч так и остался Гринчем. Иногда Виктором, чаще любителем муската и символом выдержки. Он мог быть важным банкиром, председателем директоров, даже гангстером. Не мог быть только президентом, потому как того Джерри знала в лицо. И лицо его было несколько иным. - Но я выпью мокко с вишнёвой корзиночкой, если не придется делать это в одиночку. - Не стоило давать ему шанс.  Она делала слишком много из того,что не нужно и даже запрещено. Джерри Леман любила нарушать правила. Ростки бунтарского духа вспороли ее натуру ещё в раннем детстве, взбугрили асфальтовый настил морали и теперь колосились пышной рожью,исправно удабряемые хозяйкой.

Его уютно-манящий шарф ловит взгляд туманов над Эльбой и Джерри путается в складках мыслями. Контраст бунтарской кожи, с ее непринужденным своеволием и мягкой податливости осеннего тепла ткани, оттеняет все тот же упрямый профиль римской чеканки. Таким блестели, должно быть,древние монеты времён великих походов. Неформальный оттенок брюк в поддержку неофициальности визита, не оставляет простора сомнениям. Виктор явился не за кофе с выпечкой. А если и за ними,то точно не ради них. Это странное чувство, будто в меню ты главный пункт. Вероятно, должно смущать или вызывать негодование, но подкормку щекотит любопытством. Это настольная игра втемную, без предварительного оглашения правил. И если совсем уж честно, в том весь интерес. Иди ва банк, не зная броду.

-Вероятно, места, в которые бы мне хотелось сейчас, будут как раз сейчас закрыты, - она бросает мимолетный взгляд на часы. Скоро 10. Если ты не фанат клубов и не жаждешь шумных зрелищ, то лучше развлекать себя раньше. - В этом сезоне я ни разу так и не попала на каток на крыше. - Ей хотелось ещё с того дня, как анонсировали открытие. Но сначала смены, потом болезнь, потом выходные, в которые вечно кто-то не мог. Джерри прошла бы и одна, но коньки это что-то, что приятно делить на двоих. Прелесть катания в поимке друг друга, во вложенной в ладонь другой ладони. В легкой иронии и подсечке. В безобидном подначивания и догонялках. Иначе это просто монотонность движения по кругу. Физкультура,а не развлечение. - Вы катаетесь? - Она всё-таки наливает кофе в стаканчики на вынос. Так, будто они уже сговорились выпить этот вечер на двоих.

Она не чувствует усталости, только необходимость не поддаваться, но хочет проверить брод и поступает согласно желаниям. Как делает всегда. Стоит ли изменять философии жизни,даже если от облика мужчины веет опасностью? Делай, что хочешь и будь, что будет.

Щелчком отзывается накрытый пластиковой крышкой стакан. Ее мокко пахнет апельсинами и корицей. Его американо мускатом и перечной мятой. Он не просил. Она так решила. - Когда я впервые встала на коньки, вывихнула лодыжку, - в ее смехе искреннее тепло воспоминаний. С годами стёрлись неловкость и боль,осталась только память. Это касается всего. Мы помним,но уже не чувствуем. - Рождество встретили в травмпункте, - она округляет глаза и подмигивает. - Я мастер нетрадиционных празднеств. - Полицейский участок, травма, машина незнакомца… послужной список выше всяких похвал. - Где было самое невероятное ваше Рождество? - прищур глаз лезет за ворот, рентгеном вскрывая верхний слой. - Как прошел Новый год? - В бумажный пакет отправляются два брауни, в пластиковый контейнер вишнёвая корзиночка и фондан с горчичными семенами. - Вам подходит. - она возвращает оброненную ещё утром ремарку. “Я все слышу, мистер Гринч. И все помню”. Они играют в опасную игру. И пусть с первого взгляда очевидно, кто охотник, а кто добыча, вещи не всегда такие, как кажутся без микроскопов.  - Коньков у меня тоже нет с собой. А прокаты закрыты. - Щелкает касса и гаснет свет над холодильником-витриной. Впадает в спячку, мигающая красным глазом кофе-машина и голодным зверем урчит включенная сигнализация. Ждёт,как верный пёс,когда все здесь, погруженное во мраке, будет только лишь в ее всецело ведомстве. - Держите. - Бесцеремонно перекочевывает в руки Гринча их странный поздний ужин. Рыжее пальто обнимает тонкие плечи, едва фартук униформы соскальзывает вниз. Полосатый радужный шарф прячет изящную белизну шеи. Помпон на шапке смешно покачивается в такт жизнерадостной походке, мол, “не ваша роза, сэр. Зачем вам свежий цвет?”

Джерри не ждёт, чтобы ей открыли дверь. Выходит первой, потом закрывает кафе за гостем. Щелкает замок. - Но вы можете подвезти меня домой, раз каток это слишком высокие запросы мало осуществимые в реальности. Разве что вы его хозяин. - Она смеётся, потому что Гринч не похож на хозяина катка. - Кстати, я не ждала вас в Новый Год. Но знаю, что вы не пришли. Рада, что дома нашлось занятие. - Пальцы ложатся на стаканчик, обвивают нежным поглаживанием и яркая сочность губ касается прорези в крышке. Джерри морщится в немом довольстве. - Сегодня ваш педант водитель останется без угощения. Совсем забыла про его американо. - она фыркает в самоиронии и пожимает плечами. - Решительно не могу явиться с пустыми руками. Пожалуй, пройдусь пешком. - Смазливое лукавство взгляда с неприкрытым вызовом: - Вы все ещё можете меня проводить. Если пешком это подходящий транспорт.

Многие скажут, что сладость мечты в ее несбыточности. Ты ждёшь, давясь приторным нетерпением, до дрожи и лёгкой рассеянности, почти интимно - предвкушение часто куда ярче разрядки. Смысл мечты в наличии фонарика на пути. Ты идешь туда, вперёд, чтобы когда-то дойти. Или просто чтобы было, куда идти. Джерри бы согласовать, возможно, к такому подходу в делах крупных, масштабных. Каток на крышке к ним не относился. Пусть радужный перелив огней в холодной глади застывшего ватой льда и манил буйством электрических оттенков, лизавших лучами бессонных реклам, это была обычная прихоть. Не более. От того она не стала менее желанна, конечно.

Если бы Джерри спросили, с кем она желает на этом катке оказаться, будь выбор ее ничем не ограничен, в списке претендентов не значились бы ни знаменитости, ни люди трудно достижимые. Анника, подруга из далёкого детства, связь с которой давно утеряна, но память вечно выуживает по зиме теплые воспоминания парных варежек и коньков, щедро осыпающих градом содранного при позерском торможении снежного песка. Весёлый смех, беззаботное ничегонеделание, так беспечно расстояние в детскости.

Кто учил ее кататься? Соседская девочка с белесым косичками коренной северянки. Улыбчивая, такая хрупкая, будто прозрачная, такая ловкая и грациозная. Сколько было падений? Сколько упрямых попыток и волевого “я смогу”. Анника, кажется, родилась с коньками в руках. Она была невероятна и многие прочили девочке карьеру в спорте. Жизнь всегда жестока в стремлении подрезать крылья. Травма не дала юной спортсменке даже толком опериться.

-У меня была подруга с большим талантом, - голос ее несколько печален, но в нем не скрежет сухостью натужного признания. Всегда горько осознавать,что связь с тем, кого мнил самым близким другом, не выдержала многочисленных жизненных экспериментов. Тест на возраст, расстояния, на прочность тебя и уз вас  опутавших. Сдать такой экзамен сложнее,чем получить права или защитить магистрат. Не всем довелось.

-Теория - уже полдела, верно? - ее тон меняется сразу же, подогретый оптимистичным азартом глаз, подсветившим серость туманных горных озёр, как борец-солнечный луч, пробившийся-таки сквозь тягучую хмарь непогоды. Его озорные отблески, такие теплые и настырные в желании согреть все кругом, переливались сквозь радужку неземным свечением. Если в мире когда-то и существовали феи, то погляд Леман унаследовала от них.

Джерри не задаёт вопросов. Не прячет взгляда и не отнимает руки, желая показать, что нарушение границ ошпарило кожу. Ничего такого. Ни тока по венам, ни лавы в груди. Его пальцы такие же, как прошлую встречу. Мраморно-твердая холодность выверенных движений. Отточенная гладкость изгибов и аккуратная, педантичная ухоженность. Прикосновение-проверка. Так, аккуратно, только мыском трогают свежую корку на реке. Так шестом давят в мутную жижу трясины, насколько войдёт? Можно ли рискнуть сделать шаг? Она не прячет глаз. Смотрит просто, тепло. С немым вопросом и лёгкой усмешкой. Ее взгляд - смузи из десятка оттенков чувств, противоречивых настолько, что даже в теории не поставишь в один ряд. И вот они все здесь, в этом мгновении тишины. В секундах касания. В дыхании двоих людей, паром тянущиеся друг к другу. На освещенной алчностью рекламы улице, где все друг другу чужие и незнакомцы.

Они тоже чужие. Тоже незнакомцы. Что знает она о мужчине, так похожем на Мефистофеля? Или Волонда? На старого мафиози, с кубинской сигарой в нагрудном кармане алой рубашки, на таинственного серого кардинала при дворе Солнечного Людовика, на десяток ключевых фигур истории. Собирательный образ таинственной силы, опасный вызов себе. Дрожью азартного предвкушения под кожей. Сумасбродным опьянением инстинктов. - Я буду держать вас за руку, - вдруг обещают губы. Кажется, между складок аккуратной округлости букв с их вертлявыми хвостами подстрочий, смысл куда больший, чем обещание поддержки в грядущем катании. Человек-гигант. Каменная стена незыблемой уверенности. На что ему хрупкая опора тоненьких плеч? Всем нужна опора.  Давиду, Атланту. Каждому даётся по мере сил его. Каждый, кто один, слишком часто теряет силы в тупом онемении оледенелости душ. - Но если станете падать, предпочту быть вторым этажом композиции. Боюсь, спор весовых категорий на вашей стороне. - Игривый хмык и пьяные бельчата мохнатого озорства, щекочущие тоном, будто пушистым хвостом. Секунду назад она с серьезностью мудрейшей из живущих обещала крепкую опору мягких прикосновений, и теперь вот смех точит гортань, как терпкий мед разнотравья и гречихи.

Новый год на работе звучит не так уж плохо. Мог бы звучать, но рассказ Гринча слишком фактологичен. Так не говорят о приятном. В его речи звучало “просто ещё один суетный день. Я привык и устал”. Джерри чуть склоняет голову на бок, смотрсмотрит в глаза, пытливо-задумчиво, но ничего не говорит. Каждый новый день это выбор и последствия. Этот человек не был похож на раба системы. И все же именно им и являлся. - Новый год я провела в чудесной компании пледа, крокодила, мыши и носовых платков, - Джерри пожимает трогательной хрупкостью плеч, ещё более очевидной в массивных зимних одеждах. - А желание, - она кусает губу в этом своем мыслительно-задумчивом жесте, слегка хмурит губы и брови, чтобы расцвести коварством: - нельзя говорить, а то не сбудется! - лукавство тонет в кофе пенка оседает смешными молочными усами над губой. Джерри слизывает эту пушистую деталь кончиком языка. Без тени кокетства. Искренний, почти детский жест.

Он не хочет говорить о Венеции, она о желаниях. Четко очерченные границы личных рамок. Это твоя картина, это моя. Вот нейтральные воды, тут наши суда сойдутся для подписания бумаг. Или не сойдутся. Ей нравится глубина загадки под фасадом классицизма линий. Нравится, что внутри не гулкая пустота беспочвенно самомнения и раздутой, как пакет чипсов,  важности. Полость без содержания совершенно не ее формат. Ей нет и 25, но в мужчинах она ценит начинку, а не рельеф Давида с банковским счётом Джобса.

-Вы не похожи на владельца катка, - небрежное замечание, мысли вслух. Ничего б не значили, не сверки после уточнение: - Скорее на владельца мира. - Это не восхищение и не осуждение. Голый фактологический ряд. - Если бы были те, кто владеют мерой жизни, выдавая минуты под процент, я б посчитала вас председателем совета директоров, - взгляд ее серьезный, без доли шутки. - Хорошо, что это не так. Дышать взаймы я бы не стала. - Прежде шагавший вторым, Виктор незримо перенимает нить пути и выходит чуть вперёд, показывая дорогу. Его лестное признание не кажется правдоподобным. Джерри гадает, желал ли он отвесить ей вежливый реверанс или память его просто давно покрылась паутиной обыденности. Так, что вспышки ярких событий прошлого померкли под слоем пыли и давно уж не греют душу, забытые, похороненные в глубине сознания.

-Прокат есть точно. И, согласно буклету, работает он до 7, - Идея катка в компании этого противоречивого ощущения “хочу-не стоит” настолько заманчиво, что Джерри не выражает сомнений вероятности исполнения желаний. Гринч уже доказал, что мусорить словами не торопится. До сих пор все обещанное он исполнял. Может,конечно, просто не успел наобещать сверх меры.

Беглое скольжение любопытства по отполированному блеску металла и веселое: - Машина вам подходит, - вместо ответа на комплимент. Намек ли на возраст? На статус? На лоск?

Она садится на сиденье рядом с водителем. Вместо того, чтобы смотреть в окно, где ночная темень разбавлена, как паленый виски, световыми лучами джедайских вывесок маркетинговых холдингов, глаза ее лежат поверх ладоней на руле. Есть что-то первобытно притягательное в том, как мужчина управляет автомобилем. Небрежные, лёгкие движения со скрытым подтекстом всеконтроля. Отсвет из лобового лаской на костяшках, округлившихся холмами суставов. Выверенная мягкость контроля. Невольно любуешься, думая, что эта уверенная грация безграничного владения могла бы сжимать твои плечи в жарком порыве подтвердить право обладания и степень власти.

В молчаливом созерцании она пропускает какую-то фразу, чтобы растерянно сморгнув с виноватым видом  потупить взор. “Разве не очевидно, что я залюбовалась?” - спросят ее глаза, мечтая втайне, чтобы было как раз не очевидно. Но мелькнувшее в темных зрачках довольство разнесет эту хрупкую надежду тараном реальности. Решив, что смысла таить интерес нет, словно получив штамп на КПП, взгляд ее зацепится за манжет рукава, скользнет до предплечья, перебежками партизана поднимется выше, увязнув в вороте рубашки, застегнутой целомудренно-вежливо. Недопущенный в главный зал дворца, спустится по груди вниз ко второй лежащей на руле руке. Обведет контур пальцев и юркнет испуганной мышью в сторону под тихое, разрывающее гипноз созерцания: - Приехали. Делаем ставки, пустят ли нас? На что поспорим?

Принято считать, что спорщики, наркоманы азарта и адреналина, все те, кто распят на игле живых эмоций и вспышек чувств,  просто ненормальные. Или глубоко несчастные. Или одинокие, отчаявшиеся люди. Джерри не относилась ни к одной из групп. Сердце ее, проводами вен и артерий подключенное к импульсам связи с живым миром, вздрагивало от удара электрошока при каждом, малейшем взаимодействии с людьми ли, со средой. Импульсы жизни трудолюбивыми муравьями бежали к центральному муравейнику вместе со всеми этими лейкоцитами и эритроцитами. Если Леман и состояла из тех же элементов, что и все остальные люди, то у неё точно имелся особый ген в хитрых кодах ДНК. Ген счастья. Она умела быть счастливой в самых неподходящих ситуациях. В таких, когда остальные нещадно грызли самосознание капканьими зубьями рефлексии, в тех, когда любой другой сходил с рельс адекватности и покоя, в тех, когда все рушилось вокруг, и даже в тех, когда нормальный человек начинал измерять поступки мнением других.

“Что делаю я ночью на катке с незнакомым мужчиной, похожим на репродукцию Мефистофеля?” - должна бы спрашивать она себя. Сомнения, игра в пятнашки имеющимися фактами, ребусы из слов и подтекста - вот что должно наполнять сосуд мыслей ее. Репродукция ли? Как много знает она,неопытная свеча юности, чтобы отличить реплику от черненого серебра искушения, отлитого в мужском теле? Она должна морщить лоб, вглядываться сосуще-пытливо в мрачные отсветы черт его лица, искать в перехлестье морщин ответы, тянуть из глубин зрачка правду. Но лоб ее ровен, взгляд свеж, как выбившийся только по весне стебель подснежника. И лишь тонкая вуаль смешливых ниточек кружевных морщин у глаз временами покрывает почти прозрачный алебастр кожи. Папиросно-ранимый, присыпанный щедрой россыпью бледных родинок, как пасхальный кулич сладким драже. Она смеётся в ответ на вежливую формальность заботы, обещает не умирать у него на руках, потому как участь Джульетты не привлекала ее даже в школьные годы увлеченности драмой. - Мне всегда больше нравилась Катарина, - признание двусмысленное, междустрочное. Не призыв, нет. Намек ли?

Брови ее теснят аккуратную линию лба, сминая ироничным безмолвием его безупречную гладкость, волны на тихом зеркале морской глади, рождённые лёгким колебанием воздуха. Одним лишь вопросом. Нерушимая уверенность взрывает изнутри его грудь, рубашку и свитер. Напористая волна внутренней силы, восклицательный знак у ее вопросов. Уже сейчас Леман знает: их пустят. Пустят, потому что Виктор так решил. Будь он владельцем мира, богом ли, сталеваром или даже простым таксистом, он точно являл собой редкий образец мужчин, которые всегда получают желаемое. Всегда. Их пустят на каток, потому что этого желает Виктор. Этот поцелуй тоже состоится. Потому что он того желает. Спор этот - красивый реверанс, щедрый мужской дар женской кокетливости. В его словах почти прямым текстом звучит: “я хочу тебя поцеловать”. Мужчины вроде Виктора не спрашивают - берут. Сложно представить Наполеона, терпеливо уговаривающего Александра подарить Россию французам. Сложно представить Виктора выпрашивающего поцелуй. “Я позволю тебе сделать вид, что ты позволила”, - вот как звучит их спор на самом деле. “Я позволю себе думать, что мое позволение решало”, - Она не говорит “да”. Вопрос формальный, риторический, что ответишь на такой? Только лёгкая улыбка-усмешка разминает губы, как спортсмен мышцы. Был ли у нее выбор? Несомненно. Она могла не нести в Рождество кофе мимо столика Гринча. Был ли у нее выбор потом?
Откажись она от поездки в его машине той ночью или этой. Сколько отказов нужно, чтобы сломить женское сопротивление? Сколько нужно терпения? Джерри могла поспорить на своего крокодила, что буддистские монахи склонили бы голову перед ее спутником. Было в нем что-то непоколебимо-гранитное, вечное, монументальное. Такие люди не латают трещин от стрел отказов. Таких людей отказы не ранят. Что значит слабое “нет” для того, кто уверен в победе? Что значит лишняя попытка для воина, давно прочитавшего  исход битвы? Так в чем же интерес и азарт? В самом процессе. Важна не сама даже победа, приятно вальсирование по шахматной доске. Белая королева стыдливо спешит к угловой клетке, но конь ее пал, защита слаба. Черная тень величия офицера (король немощен, кому есть дело до королей?) ложится у ног ее рубежом. Поймана. Шах и мат королеве. А король? Кого заботит участь ее короля? Волновал ли Людовик Мазарини? Волновало ли Виктора, что у юного его увлечения мог быть кто-то другой?

Она смотрит на расправленные крыла плеч. Гордая чеканка шага и несколько минут диалога,  что решит участь на деле давно проигранного уже спора. Тело ее расслабленно, в глазах теплый плеск игривого предвкушения. Высота сдана, война ещё не кончена. Виктор, несомненно, встал на путь охотника, только вот цель его не ощущала себя добычей. Провода нервных волокон под ее кожей вздрагивали утяжеленной недавним ливнем паутиной, кончики пальцев жгло предвкушением - ее ожидало не просто парное катание. Это будет нечто более насыщенное и приятное. Диалог между строк. Фехтование недосказанностей и намеков.

Ей нравилось общество Гринча. Нравился его ум, его образованность и это отсутствие грубой прямоты. Нравилось искать смысл в прикрытых восточным хиджабом приличий фразах, расстёгивать пуговицы формальности абзацев и отводить ворот номинальной вежливости в поисках пульсирующей жилки подлинных намерений. “Вот он я, возьми если сможешь”, - дразнился кончиком языка такой понятный, почти очевидный подтекст его жестов и взглядов, но отвлеченная вежливость шаблонов фраз, обернутая в аскетичный крафт идеальных манер, то и дело подкидывала поленья сомнений в голодно урчащий костер женского любопытства. Так ли все, как кажется? И вот она делает новый шаг на пути к разгадке. К разгадке ли? Или дорога протоптана опытным хищником, а там,на мягком ковре истины на самом деле заготовленная заранее ловушка для порывистой юности?

-Искушен в искушениях? поддавшись призывному жесту, тихо уточняет она, нисколько не удивлённая исходом. - Мне седьмой.  Добрый вечер, сэр. Крайне мило с вашей стороны пойти нам навстречу. Вы верите в цепочку добрых дел? - она слишком мила для этого бессердечного города-монстра, пожирающего свет из людских душ. Ей иногда кажется, что все эти вывески работают не от электричества, а от человеческого тепла. И если город однажды перестанет выкачивать из жителей столь ценный ресурс, то все просто потухнет, погрязнет в черноте ночи. Это станет концом Нью-Йорка. Вероятно, именно поэтому на улицах так мало приветливости и искренности. Откуда бы их взять тем, чье нутро высосали как мозговую кость? 

Они получают коньки и усаживаются на холодную уже скамью, чтобы переобуться. Ей достались фигурные, с точеным носом. Виктору темные, хоккейные. В любом случае, фигуры высокого пилотажа им сегодня не сдавать. Джерри ловко шнурует свою пару, пальцы сноровисто орудуют потрепанными шнурками. Она встаёт, проверяя, надёжно ли зафиксирован голеностоп. Лицо ее серьезно, сосредоточено, непривычно для улыбающихся фейверком эмоций глаз. - Расплачусь по счету, когда догоните, - смеётся она, золотой рыбкой ускользая одним резким толчком острого лезвия. Серьезность тут же уступает место задорному веселью. Джерри раскидывает руки, поворачивается, не сбавляя хода, лицом к мужчине, откровенно маня за собой. Что-то передумав, возвращается назад в два размашистых толчка, хватает его за руку: - Если что, это не считается! Я сама подъехала, а не вы поймали, - предупреждает она весело. - Давайте проедем круг за руки? Если решите падать, не забудьте, что мой этаж второй. - Она не мнит себя великим педагогом, просто получает удовольствие от момента. Какая разница, что будет через минуту? Это будущее, которое ещё не настало, к чему торопить его, когда ещё не выпил все соки из настоящего. - Мы обсуждали искушения. Как часто вы им поддаетесь?

-Нет, не стыдно, - игриво признается Джерри с такой улыбкой на лице, что самые строгие присяжные могли бы, не моргнув,  подписать ей оправдательный. Виктор вполне мог однажды тоже быть призванным городом к выполнению долга. Может он судья? Или государственный обвинитель? Представить его в форменной черной мантии было легко. Строгого, немногословного, скупого на выражения лица и совершенно не читаемого по глазам. Идеальный судья, прокурор или палач. И даже при такой вероятности, лукавая егоза с рыжинкой кудрей, торчащих из-под шапки, совершенно не боится. А стыд? Было ли ей искренне стыдно? Отец любил спорт и хорошо держался на коньках, даже играл в хоккей в детстве. Мама каталась неплохо, изящно, как и положено девочке. Так что, нет, Джерри не было совестно ни капли. В наивности юности ее, безграничной по силе возможностей и простору фантазий, сложно допустить, что  зрелость мужская грозит повышенными рисками переломов и пониженной подвижностью суставов. Виктор не казался стариком. Мало ли людей активны до глубокой старости? До которой, к слову, этому мужчине было ещё не близко.

Ей было весело. Искренне весело. Говорили, что Леман из тех людей, кто легко заражает своей веселостью. По крайней мере, ее неудержимым азартом Виктора хоть немного, но задело. Вероятно, срикошетило от лихорадки в глазах. Смесь нетерпеливости и почти детского задора, как уж тут удержаться. Самый распоследний сухарь и тот проникся бы.

Неуверенность ее партнёра по этой сумасбродной шалости почти ощутима физически. Настолько, что Джерри совершенно не жалеет о задумке. Он казался ей стеной, нерушимой и непоколебимой. Без изъянов человечных сомнений и метаний, без шаткой неуверенности шага и решения. И вот человеческое вполне нутро Гринча метафоричечки вспорото острым коньком эксперимента. Эмпирически доказано наличие живости. Джерри улыбается довольная. До прививки экстримом авантюры между ними стояла стеклянная витрина. Каждый на своей стороне. Возможно, она даже была проницаема для звуков и прикосновений, но на большее точно не способна. Барьер от бактерий подлинности и честности. Антитела правдивости в кристаллической решетке вежливого интереса.

Теперь же заражение проникло под кожу. Поздно применять разрекламированные антибактериальные салфетки и спиртовые спреи. “Я видела в ваших движениях растерянность. Я знаю, что вы человек. Обычный человек. Как все”.

Ее рука держит крепко и уверенно, благо ученик не пытается сломать кости тисками паники. Она даже перебирает ногами почти синхронно и не бьётся о ее конек. Самая частая причина падений с новичком - подрезал коньком при катании за руки. Пока им везло.

Сторож прогнозируемо заинтересовался нарушителями ночного сна вверенного ему ледяного плато и наигранно незаметно выглядывал из окна сторожки, вероятно, ожидая фееричного падения. Подспудно, ждала его и Джерри. Все мы падаем. На льду, в жизни. Это не зависит от опыта, не зависит и от мастерства. Каждый рискует, вставая утром с кровати. В отношениях, в бизнесе, да просто даже спускаясь в метро или переходя дорогу. Тысячи потенциальных падений ждут тебя каждую секунду. И все же никто не прячется из-за этого под кроватью.

Ее положение выгоднее, конечно. Когда не приходится тратить всю концентрацию на поддержание вертикального положения, можешь себе позволить рассматривать ехавшего рядом боковым зрением. Подглядывать за неуверенным толчком ноги и слишком напряжённой спиной. Да, все дело в этом. Он слишком напряжён. Всегда. Сейчас Джерри видит это ещё отчётливее и понимает: каждую из их встреч он пытался казаться расслабленным, но таковым не был. Тяга держать все под контролем, руку на пульсе, себя в рамках. И эта тяга всевластия мешала ему сейчас. Джерри могла бы поспорить, что жить мешала она же. Ты все можешь. И при этом не можешь жить так, как стоило бы, чтобы потом не жалеть. Ты раб своей силы и слуга уверенности. Она как раз собирается дать очередной наглый совет, завёрнутый в яркую фольгу шутки (как ещё можно позволить себе давать советы людям много старше и опытнее?), но не успевает. Только ощутить разрыв контракта и заметить всплеск рук.

Падение выходит весьма артистичным. Выбирая между спастись самой или погибнуть под весом рухнувшего колосса, Джерри выбирает спасение. Из практических соображений, конечно. Кто-то должен остаться на ногах в качестве поддержки. Подать руку, конвоировать на отдых к скамейкам. Лед для передышек не очень подходит. Слишком велик риск им передышать и потом не дышать без спреев и капель недели две.

-Целы? - уточняет Джерри, присев на корточки. Волнение во взгляде все же седеет лучами веселья. Падение не кажется ей чем-то страшным и опасным. Что может произойти, верно? Она и спрашивает-то из вежливости,уверенная, что все хорошо. - С боевым крещением! - девушка протягивает руку, явно для поздравления, а не для помощи. - Понимаю, что вам удобно, но долго удобствовать не советую, - Джерри опирается на зазубрины носка, явно планируя спасение. Она делала это десятки раз. Настолько часто, что могла бы работать профессиональным возвратителем вертикального положения, но в этот раз отчего-то не Виктор приближался к ней, а она к Виктору. Джерри не поняла причин фиаско даже тогда, когда оказалась лежащей сверху с упором рук по обе стороны от Гринча, видимо, все ещё пытаясь вернуть себе равновесие и уверенную опору под коньком. - Мы же договаривались о двухэтажной конструкции, - давясь смехом, напоминает Леман. - Люблю, когда все пункты договора соблюдаются. Это говорит о надёжности партнёров, - под конец смех ее почти душит фразы, так что разобрать их все труднее. - Если вы достаточно живы для расплаты, то самое время, - вдруг, сощурившись, совершенно серьезно замечает она. - Засчитано, как догнал и поймал. - Она не станет целовать Гринча сама. Хотя бы потому, что это его долг. Ему и совершать взыскание. Да и кроме прочего, она уже сделала достаточно много, чтобы не осталось сомнений: жар хлесткой встречи ладони и щеки не завершит попытку вторжения в личное пространство. Да и куда уж вторгаться теперь, когда между ними и мышь не протиснется. - Как часто вы практикуете первый поцелуй в горизонтальном положении?

Джерри не благодарит за комплимент. Не смущается, а лишь сильнее расплывается в этой улыбке зимнего солнца. Ее часто сравнивали с солнечными зайчиками и с имбирным пряником. И все же в междустрочье гринчевского комплимента сквозило нечто иное. “Ты веселая и легкая” - читалось в прежних версиях. “Ты - солнце”, - слышалось в нынешней. Джерри пока не решила, нравится ли ей такая постановка вопроса. Немного не с руки размышлять о метафорах и скрытых смыслах, когда чужие нахальные руки вторгаются тебе под кожу. Пусть и не совсем под нее, а как будто вплавляют тягучий след ласки в клетки, чтобы потом чип принадлежности сводил жилы при любой попытке бунтовать или сбежать.

Когда-то давно она читала книгу про некий институт, где девушкам под кожу вживляли путы покорности. Магическая колючая проволока в теле. И если бы это можно было без магии, то именно сейчас Виктор рисовал мудреную вязь удил. Незримые сети для вольной птицы. Бедное ее сердечко подрагивало в предчувствии, билось в ребра в тщетном стремлении образумить хозяйку, кричало беззвучной дрожью сочных губ и кололо сотней нервных окончаний. Отчаявшись, замерло под вражеской атакой, боясь, что дикий плющ его безмолвных обещаний терновым венком ляжет вкруг клапанов. И все - тогда уж точно пропали. Не подавать признаков жизни. Не дышать. Не биться. Затишье перед ливнем. Молния вторжения разрывает ночную мглу затаившегося сознания. Вот и все. Захватчик минул ров и крепостные стены. Битва пойдет внутри, где узкие лазы мешают ловким маневрам, а темные тайные ходы не спасают от преследования. А интервентов станет исследовать все это с голодной жадностью победителя. Щедро ли? Ласково ли - снисходительно к павшей крепости?

Первые жители мурашками бегут к спасительной свободе от предстоящего плена. Скорее прочь с этого тела по шаткому мостику дрожащих пальцев. Стечь прикосновениями за ворот вторженца, жалить касанием проплешины неприкрытого одеждой тела, кусать жаром обещаний и по-партизански сноровисто отступать, оставляя январскую стужу зализывать нанесенные раны. Настоящая женская стратегия. Война прикрытых ресниц и опущенного взгляда. Иллюзия покорности, обманчивость капитуляции.

На утро в кофейне, где работает Джерри, будут подавать совершенно особенный кофе. Тот, что готовился по новому рецепту, хоть и из прежних компонентов. Терпкое тепло корицы - совершенно женского характера, смешанное с настойчивой прямотой и напористостью муската - пряности бескомпромиссно мужской. Как два дыхания, сплетённых в увлечённом танце единения. Немного сладости ванильного сахара, чтобы разбавить эту зимнюю самобытность сильных характеров - пробующими прикосновениями, мелкими перебежками по коже. Глоток, прикрыть глаза и позволить аромату ужиться внутри. Облизнуть губы в паузе, смакуя послевкусие, вбирая даже само воспоминание о насыщенном букете чувств россыпью росинок по набухшим губам, дрожью наслаждения по телу. Ещё глоток, решительней, более жадный. Теперь-то, распробовав, хочется ещё и ещё. Горяч. Обжигает небо сонмом насыщенных, противоречивых, но так искусно дополняющих друг друга вкусов. Стоило предполагать, ведь на стаканчике значилось “the beverage is extremely hot”, но, и проверенное лично, предупреждение это лишь подталкивает пить больше, почти не тратя секунд на передышки между глотками, пока губы не онемели прокалыванием от озорной перчинки в нижней ноте добавленного букета специй и жар не опустился по гортани куда-то в грудь осмысленным довольством и глубоким удовлетворением от богатства ощущений. После такого напитка и дышится иначе. Свежий, морозный воздух, хозяином врывается в лёгкие, будто ища в своем царстве запрещенных договором ренты гостей. Грудь расправляется медленно, вздымается размеренно и лёгкое опьянение от запретного действа кружит голову.

Взгляд, чуть мутный, но все с той же смешинкой, будто выспрашивает: “ну что, мистер Гринч, кто же выиграл?” И здесь любой признал бы, что сдаться не всегда значит проиграть.

-Оно, конечно, крайне лестно, когда мужчина падает к твоим ногам, - замечает Джерри задумчиво-смешливо, с тем присущим ей оттенком непризнанной мудрости, - и все же я бы советовала искать иные способы получения желаемого. Шалтай-Болтай не был моим любимым героем в детстве. В этом амплуа у вас никаких шансов, - значит ли эта привычно размытая фраза, что в иных ролях шансы есть? Значит ли этот поцелуй что-то ещё, кроме мимолётной прихоти ветреной юности, увлечённой в игру с опасным хищником, пусть и похожим на представителя семейства кошачьих? - Мне нравился чудовище, - предвосхищая вопрос, признается леди, ловко поднимаясь на ноги. - До того, как стал принцем. Блондины тоже не в моем вкусе. - Она смеётся. Над собой ли, над его ли попытками подняться? В тоне ее нет насмешки, только искренняя веселость живой, чистой души. - А вам? Я сейчас про сказочных героев, а не про блондинов, конечно, - вновь подхватывая его руку, когда вертикальное положение, наконец, принято, Джерри легко толкается левым коньком. - Какая сказка ваша любимая? - Они говорят про сказки, понимая, что это разговор куда более глубокий, чем литературная беседа. “Мне нравился чудовище”,- в ее подтекстах звучит уверенным “я всегда шла против системы и не боюсь это признать”. В его задумчивости она читает размышления о том, в чем боится признаться он. Или в чем не боится. Это разговор-многоточие беседа многозначных пауз. Нет ни перевода, не комментариев к тексту, только насмешливая искринка льда,чуть присыпанного рыхлым соскобом наста после торможения.

Скоро он все меньше опирается на ее руку и при этом все крепче сжимает ее. Джерри улыбается, чуть прищурившись и думает, что ее давно уже так не интриговал завтрашний день. Догадки, вопросы… Чернильная иссинь неба подмигивает редкой звездой, мол, угадаешь, деточка? А ей совсем не хочется сейчас гадать. Только слушать такой глубокий и волнующий голос, забыв о междустрочных интервалах с черными дырами скрытых смыслов.

-Я бы выпила горячий шоколад с зефиром, - вместо ответа, потирая руки друг о друга, она согревает пальцы теплом дыхания. - И черничное пирожное. Жаль, что наше кафе уже закрыто. - Холод скамейки жалит сквозь брючины и Джерри ежится. - Вас никогда не ждут раньше полуночи, да? - вдруг резко сменив тему, спрашивает она под дых. Грубый и такой нечестный вопрос. - Или вы просто не любите оправдывать чужих ожиданий? - она упрямо держится за вежливое “вы”, и остаётся только гадать о причинах наигранной формальности.