Приказа «верить в чудеса» —
Не поступало.

Ей совсем не хотелось возвращаться в Нью-Йорк – она будто бы делала шаг назад, отступала, сдавалась и признавалась в том, что бессильна в сложившейся ситуации. Признавалась в том, что проиграла. В том, что была не права, и это не только больно било по самолюбию и самооценке, но и убивало крохотную теплящуюся в душе надежду на счастливый исход.
Счастливый исход – это точно не про Андромеду, и уж тем более не про Трэвиса; если где-то в небесной канцелярии все-таки существует и пишется Книга Судеб, их главы заканчиваются на прискорбной ноте, или в лучшем случае – многоточием. За долгие месяцы работы и борьбы женщина почти почти потеряла веру в науку и стала задумываться о том, что некоторые вещи предопределены задолго до того, как случаются, и, возможно, авария, унесшая жизнь невесты ее пациента и его здоровье, была спланирована кем-то неосязаемым, но могущественным. Это предположение было похоже на горячечный бред, и чтобы окончательно не сломаться в собственных же глазах, Андромеда винила во всем температуру – та не покидает ее уже неделю. А может и две – она сбилась со счета дней, сбилась со счета диктофонных записей. Не помнит, третий или четвертый день она в Нью-Йорке, а может – только приехала?
«Я не знаю, что происходит со мной и внутри меня, почему в голове такой бардак, а в грудной клетке – духота и жар. Я пытаюсь упорядочить мысли, но это похоже на борьбу с девятым валом – волну этих эмоций мне не победить; я зла, я напугана, я смертельно устала. Я возвращаюсь в этот чертов город не для того, чтобы кричать о помощи – для того, чтобы сказать о том, что ты и только ты виноват во всем.»
Андромеда давно придумала оправдание своему приезду в Большое Яблоко. Оправдание, да – была у нее такая привычка, как постоянно искать причину, которой можно было бы откупиться от сжимающей в тиски совести без ущерба своей гордости. И сейчас этой самой причиной была…месть? Желание переложить ответственность за неудачу на чужие плечи? Ярость? Вероятно, все вместе, но женщина действительно всерьез полагала, что когда она выскажет в лицо своему коллеге то, что у нее на уме и сердце, то ей станет легче.
Вероятно, так оно и случится – она больше не будет чувствовать себя единственной виновной в том, что состояние Трэвиса Гранта только ухудшилось с начала терапии.
Она не будет чувствовать себя плохим врачом.
Только плохим человеком.

Для действительно хорошего специалиста Андромеда Иверсен совершала слишком много ошибок.
Не заводи домашних животных, не засиживайся на работе допоздна, не бери карты пациентов домой – это только цветочки, ягодки начались позже, когда она впервые позволила себе привязаться к клиенту, а дальше – хуже. Привязала к нему еще и своего друга. Почти неосознанно. Необдуманно. Из лучших, конечно же, побуждений.
«Благими намерениями я выстлала себе дорогу если не в Ад, то к бессоннице и одиночеству – я не могу заснуть ночами, потому что из раза в раз закрывая глаза мне мерещится Грант, и в этом не то видении, не то сне, он падает навзничь и захлебывается собственной слюной, его ломают конвульсии, душит припадок, но никто из дюжины стоящих поблизости врачей не может помочь, или же просто не хотят. И среди этой дюжины есть и я, будто бы парализованная и немая.
В стенах же квартиры, где живу, я из ночи в ночь бужу оглушительным криком своих соседей.
Мне кажется, они скоро вызовут полицию.
Мне кажется, у меня проблемы.»
- Привет, Мэттью. Мне кажется, у меня… Привет, Мэтт. Ты сможешь помо…Черт, почему это так глупо звучит?.. – Андромеда шла по скользким улицам, усыпанным снегом и разноцветным конфетти, совершенно не отражая действительность – ноги сами несли ее на угол улицы, где варили замечательный кофе, и где они с Салливаном проводили подобные зимние вечера, грея руки о горячие чашки друг друга, когда все еще было спокойно и беззаботно.
«Неужели это действительно когда-то было, и было с нами?..» - подумала Меда и подняла глаза в тот самый момент, когда в радиусе видимости возник знакомый высокий силуэт; в груди что-то защемило, а потом – закипело. Женщина сжала руки в кожаных перчатках в кулаки, через пару минут разжала назад и, глубоко вдохнув, продолжила идти.
- Здравствуй, - вот и ненужные условности, и набившие оскомину вежливости, вновь вставшие между ними. Будто бы образовавшейся после последней ссоры пропасти было недостаточного для того, чтобы они оба чувствовали себя в компании друг с другом неловко.
- Меня ничуть не смущает холод, - Андромеда чуть склонила голову в бок, поднимая взгляд в сторону Мэтта, но тут же отводя его куда-то в сторону, - В отличие от подробностей твоей личной жизни, - она пыталась шутить, но с годами ее чувство юмора едва ли стало лучше.
«Кажется, с годами я будто бы все начинаю делать хуже, вопреки логике и порядку вещей», - горько усмехнулась от своей же мысли женщина, принимая из рук друга (бывшего друга? Коллеги?) кофе.
- Да, пожалуй, я хотела бы взглянуть на твой новый кабинет, Мэтт, - ответила на предложение Иверсен, стараясь держаться непринужденно, но в ее интонациях и ломаных движениях все равно прослеживалось раздражение. Все те слова, которые она прокручивала в своей голове, готовясь озвучить в лицо Салливану, сжигали ее изнутри. Еще чуть-чуть и она не сможет больше терпеть. Поэтому она смазано улыбнулась и кивнула куда-то пространно, призывая двинуться в путь. А затем – выпила кофе, который действительно остыл, но, о чудо, не стал хуже.
- Чем занимаешься сейчас?.. – спросила Андромеда, чтобы разрушить тишину, морозящую до костей хлеще январского ночного ветра, с которым столкнулись они с Мэттом, вынырнув из-за очередного поворота на узкую безлюдную улочку. Ей было почти что все равно до того, что он ответит, но та часть, которая видела в Салливане не врага и виноватого, а того, кто может протянуть руку и помочь выбраться из омута, куда Меда угодила, искренне надеялась на то, что у Мэтта все хорошо.
Ведь у кого-нибудь должно же быть все хорошо?..

Спиной к ветру, и все же вырваться может чья-то душа.
Спасет, но не поможет. Чувствую кожей —
Пропащая.

I will ask you for mercy, I will come to you blind.
What you'll see is the worst me, not the last of my kind.

«Ты тонешь – и это обстоятельство не накрывает тебя, как волна в бескрайнем атлантическом океане, нет. Все происходит так плавно, так осторожно, что можно даже и не понять, что происходит, и только когда глаза начнет резать от воды, тогда ты осознаешь, что не можешь сделать вдох, а твои руки сами поднимаются над головой, как безвольные канаты. И ты медленно опускаешься на дно, покуда твое тело заполняется водой – мы состоим из нее на добрые…сколько процентов? Пятьдесят? Шестьдесят? – поэтому воссоединение со стихией кажется логичным, нормальным. И ты не зовешь на помощь. Ты уходишь на дно.»
Андромеда часто думала о том, как же это получилось у Вирджинии Вульф – просто набрать камней по карманам и шагнуть с моста навстречу манящей синей глубине, ни на секунду не сомневаясь, ни пытаясь выбраться назад с илистого дна. Неужели это совсем не больно – чувствовать, как твои легкие разбухают от воды? Неужели это действительно похоже на колыбельную, и ты просто засыпаешь, чувствуя, как изнутри тело наполняется прохладой, а вместе с ней – спокойствием? Восхищение, ужас и интерес смешались в голове Меды – она понимала, что подобные мысли ничто иное, как первые тревожные звоночки по поводу ее психологической стабильности и работоспособности в целом; а работа, как известно, была ее жизнью, и если что-то пойдет не так…
«Есть ли у меня пальто с карманами? И нужно ли класть что-то во внутренний, к сердцу?» - стоило ей закрыть глаза, как она видела саму себя, медленно опускающуюся под воду, будто бы в замедленной съемке из чертовски красивого и слишком реалистичного музыкального клипа, или авторского кинофильма. И эти образы не пугали ее – по крайне мере не больше, чем случайные прикосновения прохожих или знакомых к ее руке. Казалось, что именно руки других людей и затащили ее в эти мутные воды, а теперь пытаются утянуть как можно ниже.
Меда пропускает какую-то специфическую шутку Мэтта между ушей, и ей становится немного неловко за это – она помнила о его удивительной способности разряжать любую, даже самую тяжелую атмосферу, но сейчас что-то пошло не так. Виной ли тому был холод, сковывающий каждую клетку тела, обмораживая пальцы и превращая в лед сердце даже самых чувствительных людей, или время, убившее все то теплое, что связывало Мэтта и Меду – ответ на этот вопрос был неочевиден, но вместо привычных разговоров и смеха, всю дорогу до кабинета Салливана висело гнетущее молчание.  И лучше бы мужчине было не задавать вопрос, который, конечно, разбил его, но кроме – самоконтроль Андромеды; она с трудом удержалась от того, чтобы не наградить коллегу хлесткой пощечиной. Вместо этого женщина так сильно сжала руку в кулак, что когда она сняла кожаную перчатку, то увидела на ладонях глубокие красные следы от собственных ногтей. А перед этим тихо, голосом лишенных хоть каких-то эмоций, ответила:
- Однообразно. Если, конечно, этим словом можно назвать происходящее, - и вроде бы идеальный момент, чтобы продолжить, чтобы спросить, обвинить, закричать, но она только буровит взглядом спину поднимающегося по ступенькам Мэтта и предпринимает неловкую попытку отговорить саму же себя от того, чтобы сделать шаг вглубь кабинета; здравый смысл шепчет о том, что ей нужно уходить отсюда как можно скорее, потому что ни искомого облегчения ей не сыскать в этих стенах, ни сам Салливан не заслуживает ее гнева. Но у здравого смысла госпожи Иверсен слишком тихий голос, и она не может расслышать его за звоном стучащей в висках крови.

И у него это получилось. Получилось убедить, но согласиться с данным утверждением внутри себя Андромеда не смогла – с упрямством маленькой девочки слепо следовала она нерабочим теориям, назначала неверное лечение и искала виноватых вокруг, но не в своей голове. И целью ее приезда в Нью-Йорк был не поиск совета, не поиск утешения – ей просто хотелось взглянуть в глаза Салливана, когда она словами переложит груз ответственности за состояние их некогда общего пациента на мужские плечи. В конце концов, с чего он решил, что может вот так сбросить его с себя и вернуться к прежней жизни как ни в чем не бывало?! Иррациональному возмущению Андромеды не было предела, от него пересыхало горло и хотелось кашлять. Как хорошо, что это можно было списать на сухой морозный воздух.
- Можно воды? – спросила она, опускаясь в выделенное ей кресло; как ни крути, ассоциации о консультации или супервизии напрашивались сами по себе, но Меда пыталась гнать их прочь, и как можно меньше встречаться с мужчиной глазами, чем выдавала себя со всеми потрохами. Если, конечно, он пытался анализировать ее.
«Но я знаю, что ты делаешь это. Я бы делала на твоем месте. А мы из одного теста, Мэтт, из одного – никогда не забывай об этом.»
- Уверена, что у тебя все получится, - сухо ответила Андромеда и попыталась улыбнуться, услышав про европейский сертификат. И все было бы дежурно вежливо, если бы следующее едкое замечание не сорвалось само по себе с ее губ. – Уже собрал самые интересные случаи из практики в портфолио для подачи? Будешь включать туда практику в Хьюстоне?
На мгновение Иверсен удивилась и испугалась своей смелости, а еще – количеству яда в этих словах. Но, раз уж она проделала долгий путь из солнечного Техаса в промерзлый Нью-Йорк, стоит ли еще медлить?..

Holds me down, hold me now, sold me out;
In the muddy water we're falling.

Отредактировано Andromeda Iversen (15.06.2019 12:21:21)

- Унизить? - она вопросительно вскинула бровь вверх, искренне не понимая, на какое именно из сказанных ею слов пришлась подобная реакция коллеги, и обида, все это время покоившаяся в глубинах ее сознания, начала выплескиваться на поверхность, подобно гейзеру. Женщина сжала в руках стакан так крепко, будто бы хотела его смять. - Будь это так, я выбрала бы более прямолинейные формулировки, - поговорила Меда сквозь зубы, слова давались ей тяжело не то от злости, не то от тяжёлого осознания того, что, возможно, ей действительно стоило начать с чего-то обличающего, с обвинений, которыми полнилась ее голова долгие часы перелёта между городами. Но она слишком дорожила тем немногим хорошим, что ещё осталось между ними с Салливаном. Тем немногим, что не успело сгореть под знойным техасским солнцем и в жарких спорах, что разворачивались на территории медицинского корпуса исследовательского центра.

- Ты знаешь, что твой вклад в его, - Меда все ещё не назвала имён, кажется, это стало привычкой, - Лечение гораздо больше, чем какие-то двадцать или даже тридцать процентов, - она говорила тихо, но ее голос звучал настолько холодно, что могло показаться, будто бы вместе с новым словом от ее дыхания веет морозом, пробирающим до самых костей. - К черту эту скромность, чего ты хочешь ей добиться? - возмущение Иверсен не знало границ, она даже всплеснула в воздухе свободной рукой, выражая крайнюю степень своего непонимания. - Ты всегда точно знал, что ты делаешь и зачем, пока мы, все остальные, метались от одной гипотезы к другой, оттягивая момент, в котором нужно будет признаться в собственно некомпетентности. С нами у Гранта не было ни единого шанса! - усмехнулась горько Андромеда, и подняла взгляд, полный слез, куда-то наверх - вместе с солью из глаз выходила обида на саму себя и на то, что позволила себе сдаться здесь и сейчас, ведь никогда ранее не говорила она вслух о том, что вся ее работа не стоила и цента, и что с самого начала все было сделано неправильно. - Но потом появился ты... - продолжила она шёпотом, не опуская головы, и только сильнее сжимая в руках стакан, - И несмотря на все трудности, казалось, что все должно получиться. Что мы со всем справимся... Так скажи мне, Мэтт, - Меда сделала глубокий вдох, моргнула, прогоняя слезы прочь, и перевела взгляд на мужчину, - Какого черта ты решил сдаться? - ее губы сжались в тонкую полоску, а пальцы на стакане побелели от напряжения. Ещё секунда - и слышен треск. Она не сразу замечает, что от стекла в ее руках остались лишь осколки, которые подобно иглам впились в костяшки пальцев, но когда осознает произошедшее, слишком резко поднимается со своего места и пятится назад, спотыкаясь о мебель, и все это время не переставая испуганно смотреть на Салливана.
- Какого черта... - повторяет Андромеда будто бы в бреду, не понимая, обращение ли это к Мэтту, к самой себе или ко всему происходящему уже вот на протяжении нескольких лет со всеми ними.

Отредактировано Andromeda Iversen (17.06.2019 12:31:40)

В разведке, одним из тестов, помимо стандартных правовых и показателей физической подготовки, были шахматы. Казалось бы, нет вещи проще и очевиднее, которая могла бы показать предельно четко на что способен кандидат, чем одна партия в эту игру – логика и умение думать на опережение, а также действовать, не поддаваясь эмоциональному порыву, а холодному голосу разума, все было на поверхности, стоит только расставить по своим клеткам фигуры. Для Андромеды было несложно сдать и этот тест, она была настолько увлечена процессом, что успела позабыть, что это – проверка. Погружаясь в какое-то дело, собирая разрозненные кусочки паззла воедино, она, бывало, теряла связь с окружающей ее действительностью, пока не находила верного решения и не расставляла все по своим местам; не могла жить без ясности происходящего, ненавидела ощущение незаконченности, недосказанности. И одному лишь только Богу известно, как смогла она так долго прожить, изо дня в день вынашивая внутри себя незакрытые вопросы к Салливану.
«Я не могу понять, почему я на тебя зациклена, почему все мои мысли, берущие начало в истории болезни Гранта, неминуемо ведут к твоему имени. Не могу понять, почему звучит оно в моих висках тревожными сиренами – откуда во мне столько неуверенности, откуда это отчаянье, и почему это происходит со мной сейчас? Я не знаю, как тебе объяснить хоть что-то, ведь чем больше я думаю, тем сильнее сбиваются мысли и мое сердце, и в этой неразберихе теряется не только здравый смысл, но и я сама. Что они сделали со мной, Мэтт? Что они сделали со всеми нами?..»
Наверное, у него тоже были к ней вопросы. А может, и не к ней лично, но к тому, что связывало их и Хьюстон – все всяких сомнений. После того, что они видели и слышали в стенах исследовательского центра, невозможно было не обрасти незакрытыми гештальтами; не исключено, что многие из приглашенных специалистов, позже потратили добрую половину своего гонорара на супервизию – как минимум, а то и вовсе на терапию. Дело было не в том, что она работали с чем-то страшным, нет. Они работали с чем-то непонятным – не было никакой конкретики не только в анамнезе астронавта, ставшего поневоле объектом целой серии опытов (лечением это по прошествии года с лишним уже язык не поворачивался назвать), но и в мотивации заказчиков. И всю дорогу до Нью-Йорка ее штормило от таких вот, рациональных рассуждений о том, что Мэтт, как и прочие, оказался заложником обстоятельств, заранее выстроенных против него, до абсолютно эмоциональных, на грани истерики, выпадов о том, что это не уменьшает его вину.
Вину в том, что ничего не двигается с мертвой точки. Будто бы Трэвис Грант погиб в той аварии, и лучшие умы Штатов тратят сейчас свое время на кусок все еще функционирующего мяса. При том – с завязанными глазами.
А Салливана в свое время связали еще и по рукам. Или он связал себя сам?

- Удивительно, как я вообще столько продержалась… - пробубнила Меда себе под нос, и было не очевидно, имеет она ввиду разбитый несколькими минутами ранее стакан или же ее работу в Хьюстоне. Впрочем, итог у всех будет один и тот же – когда-нибудь сила, воздействующая извне, станет невыносимой, и пойдет трещина, а дальше только миллион осколков, которые уже не собрать воедино. Пока Мэтт бегает за бинтами, женщина сидит на месте с покорностью потерянного десятилетнего ребенка, обняв себя за плечи и пытаясь воссоздать в памяти те ощущения, которые испытала, пока Салливан прижимал ее к себе – такой теплый, в его объятиях казалось, что можно утонуть, и сопротивляться не было никаких сил, да и желания тоже. Андромеде удалось пусть на пару мгновений, но поймать утраченное чувство защищенности, и от этого хотелось плакать, не то от счастья, не то от отчаяния, осознавая, что это вряд ли повториться снова.
- Ты ешь их души и сердца, да, - попыталась еще более неудачно отшутиться Иверсен, выдавливая из себя смешок, вместе с которым она смахнула со щеки слезу, оставляя на скуле кровавый смазанный след. – Или только препарируешь? – им можно было соревноваться по уровню неловкости и неуместности шуток; возможно именно поэтому они почти никогда не обижались друг на друга.
Когда он опустился на колени и взял ее руку в свою, Андромеда подумала о том, что они будто бы поменялись местами.
«Мы крутимся в проклятом колесе Сансары – еще один оборот, и все начнется сначала. И так, пока не найдется способ его сломать», - она внимательно следила за действиями мужчины не потому, что не доверяла, а потому, что хотела запомнить этот момент так четко, как только человеческая память вообще может это сделать.
- Они говорили так всем. Превентивная мера, чтобы никто не считал себя важнее других и, как следствие, не требовал больше денег, - голос Андромеды вновь стал механическим, лишенным каких бы то ни было эмоций, - Деньги – все дело в них, и это не новость. На одном энтузиазме работать способны не многие. Работать долго и качественно – почти никто. Они просто испугались, что ты можешь зайти слишком далеко, и тогда контроль над ситуацией бы перешел из их рук в наши. А так… - она поморщилась, когда один, вонзившийся глубже других осколок, вышел из-под кожи вместе с каплей крови, и впервые после срыва посмотрела Мэтту прямо в глаза.
- Мне кажется, я безнадежна, - она усмехнулась снова, отвечая на реплику о свадьбе, - Только не говори, что в таком случае она будет заживать вечно и ты никак не сможешь мне помочь, - в любой другой ситуации, Андромеда нашла бы этот ответ остроумным, но сейчас она чувствовала себя игроком в шахматную партию, угодившего в цугцванг. А в этом положении единственно правильный ход – не двигаться с места. Меда сглотнула, прикусывая свои губы почти до крови, и понимая, что другого выхода нет, продолжила.
- Ты спросил, случилось ли что-то. Так вот в том-то и дело, что ничего, - она проговорила это слово по слогам и полушепотом, наклоняясь ближе к Салливану, - Не случилось. Все ровно на том же месте, как и когда ты нас оставил. И я не знаю, что с этим делать, Мэтт. Я не знаю. Я устала, но от меня ждут решений. Что мне делать? – она поддалась еще ближе, буквально соскальзывая со своего места и усаживаясь напротив мужчины на пол, ожесточенно сжимая его ладонь в своей, - Пожалуйста, дай мне хоть какой-нибудь совет. Пожалуйста, Мэтт, я не справлюсь с этим сама. Не справлюсь, - и в отчаянье, плескавшемся в глубине ее глаз, можно было бы утонуть им обоим.

Отредактировано Andromeda Iversen (17.06.2019 19:53:51)

ost: Марсу нужны любовники - Её глаза
. . . .
Закаты наши по местам – и нет законов притяженья.

Пишу последние слова; и были мы друг к другу близко.

Она ловила каждое его слово, вдыхала через нос и прогоняла по легким, смаковала кончикам губ и перекатывала на языке, запоминала каждый звук, каждую букву вписывала аккуратно в память, чтобы потом, в самый темный, страшный час, оставшись наедине со своими демонами, спокойный голос Мэтта, звучащий в застенках сознания, облегчал невыносимую боль; такую, которую не могут заглушить даже самые сильнодействующие анестетики; такую, от которой тебя выворачивает наизнанку, но никто не сможет это диагностировать. Разбитое сердце и растерзанную душу все еще не включили в список заболеваний, а ведь от них ежегодно умирает людей гораздо больше, чем от пневмонии или рака. А Андромеда, кроме того, была в группе риска.
«Одна из тех, о ком принято говорить с некой долей сочувствия, потому что, когда тебе за тридцать, ты живешь на Манхэттене, имеешь стабильную работу, машину представительского класса и прочие материальные блага, но возвращаешься в пустую квартиру – ты больше не вызываешь зависть, и на твоем месте никто не хочет оказаться. Ведь одиночества боятся сильнее, чем бедности, пусть об этом никто не говорит вслух.»
Но одиночество не было ее единственным изъяном, пусть и стремилась она искоренить его в себе так остервенело, что в какой-то момент стало абсолютно все равно. Все равно на то, с кем и как будет связана ее дальнейшая жизнь.
«Я безнадежна, Мэтт, и не пытайся убедить меня в обратном. Не трать впустую силы – вспомни, как тяжело было осознать, сколько времени утекло песком сквозь пальцы, когда ты покидал навсегда Хьюстон. Вспомни и запомни это ощущение, и возвращайся к нему каждый раз, когда тебе снова захочется начать со мной спор. Гуманнее для всех будет просто помочь мне закопать саму себя еще глубже в ту яму, которую я методично рою собственными же руками уже на протяжении нескольких лет.»
И вопреки собственному же голосу разума, вопреки всем взвешенным решениям и мыслям, Андромеда лишь крепче сжимала пальцами рубашку на груди мужчины и тянула его к себе, утыкаясь лицом в теплые, пахнущие по-прежнему чем-то неуловимым, но таким родным, складки одежды.
- Моя голова – ужасное место, чтобы оставаться там. Тем более – один на один с мыслями, кружащими в ней, - бормочет в полголоса женщина, совершенно не задумываясь о том, слышит ли ее Салливан. От напряжения, коим объяты ее руки, бинт в некоторых местах начинает становится розоватым от сочащейся где-то в глубине всех слоев марли крови. – И как же хорошо, Господи, как же я рада, что ты сейчас не можешь там оказаться и прочесть их… - Иверсен почти что плачет, все больше и больше погружаясь в омут скрытых страхов и сбрасывая все выставленные искусственно ограничения. И вот ей будто бы не тридцать пять, а десять, и она маленькая девочка, прижимающаяся к кому-то большому, сильному, теплому. К кому-то, кого ей так не хватало все свое детство.
- Я не понимаю, как так вышло, - начинает почему-то оправдываться, не исповедовавшись еще ни в одном грехе, - И когда черта, разделяющая работу и личный интерес была пересечена, и кем именно… И да, когда я говорила, что ничего не происходит, я не была с тобой достаточно откровенна, Мэтт… - Андромеда запинается, еще сильнее утыкаясь носом теперь куда-то в районе ключицы Салливана, и начинает глубоко дышать, пытаясь справиться с накатывающейся истерикой – воспоминания о последних днях пребывания в Хьюстоне мужчины нахлынули с силой всех девяти морских валов, и если бы не рука, крепко обнимающая ее, она бы задохнулась в ту же секунду.

Оставив наши города, ты отказалась и оказалась в зоне риска.

- Трэвис Грант…стабилен. Настолько, что начались разговоры о том, будто бы его стоит перевести из палаты в более… Будничное пространство. В такое, где он бы чувствовал себя обычным человеком, - Меда подняла взгляд и встретилась им с Мэттом, - Нормальным человеком. И продолжил свою реабилитацию под наблюдением специалиста, но уже без всех этих приборов, белых халатов и запаха лекарств в комнате в двенадцать квадратов. Почти все дали свое согласие на то, чтобы быть его кураторами, но доктор Купер выбрал…Меня, - горло сдавила тошнота, Андромеда закашлялась, и ее кашель смешался с хриплым гортанным смехом. Она была в шаге от новой истерики. – И я… Согласилась. Понимаешь, Мэтт? Я согласилась. Самоуверенная дура! Я не должна была… - женщина закрыла глаза и снова яростно смяла ткань его рубашки, шепча всю одну и ту же фразу, будто бы бегая по замкнутому кругу, в его грудь, - Не должна была соглашаться. Не должна. Не должна была.
И можно было бы солгать, сказав, что ей не оставили выбора. Можно было бы попробовать ее утешить, подметив, что она – лучшая из тех, кто работал с астронавтом и выбор главного врача более чем понятен, а сама Иверсен вполне в силах справиться со всеми обязанностями.
Но брошенная ранее в воздух фраза о том, что кто-то перешагнул какую-то черту, поддерживала флёр недосказанности, как маленькая сноска, написанная неразборчиво в самом низу страницы. И дойти до этой сноски, чтобы объяснить ее значение, у Андромеды снова не хватило сил.

И это время мне уже не вернуть назад,
и снова стали так красивы, печальны и тоскливы её глаза.